Abstract:
В статье дан обзор произведений легальной народнической прозы 1870–1880-х
годов и посвященных ей критических статей. Народническая беллетристика
трактуется как искусство, внушенное особым «социальным чувством» – любовью
к народу. Этика народничества требовала от интеллигента самоотречения в любви
к народу-страдальцу. Вместе с тем утверждение этого чувства в герое
народнической прозы происходило в драматичной борьбе с эмоциями страха,
отчаяния, вины. Катастрофа, оборвавшая творческий путь самого даровитого из
писателей-народников – Г. И. Успенского, побудила критиков Серебряного века
оценить литературное народничество как «трагический роман» интеллигента с
народом.
The article provides an overview of the works of legal populist prose of the 1870s -
1880s and critical articles devoted to it. Populist fiction is interpreted as art inspired by a
special "social feeling" - love for the people. The ethics of populism demanded selfdenial
from the intellectual in love for the suffering people. At the same time, the
affirmation of this feeling in the hero of populist prose took place in a dramatic struggle
with the emotions of fear, despair, and guilt. The catastrophe that cut short the creative
path of the most gifted of the populist writers – G. I. Uspensky, prompted the critics of
the Silver Age to evaluate literary populism as a "tragic romance" between an intellectual
and the people.
Machine summary:
Начиная с 1890-х годов – заката русского народничества – народническая идеология, а вместе с ней и проза народников-беллетристов, подвергалась уничтожающей критике: авторы «Вех» осуждали народничество как «религию абсолютного осуществления народного счастья» (Франк 1990.
Салтыков-Щедрин в очерке «1 мая» (1879) из цикла «Круглый год» рассуждал: «Мужик – герой современности <…> Ежели мужик так всем необходим, то надо же знать, что он такое, что представляет он собой в действительности, так и in potentia, каковы его нравы, привычки и обычаи, с которой стороны и как к нему подойти.
Герой-интеллигент рассказывает, как осенним утром он наблюдал за работой «нелюбимого мужика»: «Не любил я этого мужика; какая-то беспредельная затаенная алчность — казалось мне на основании многих фактов — алчность неустрашимая — язвой точила его душу; в то время, как лицо всегда было благообразно и благопристойно, глаза только выдавали душевную тайну...
Первый «крестьянский» цикл Успенского «Из деревенского дневника» (1879) заканчивался рассказом о будущей судьбе народного заступника Андрея Васильевича: «А в результате всего этого оказалось бы только то, что Андрей Васильевич съеден деревней окончательно, «без остатка», а сама деревня, с таким аппетитом скушавшая его, конечно, получила бы пользу для себя, но польза эта, сравнительно с громадностью личной жертвы съеденного, казалась бы ничтожной, едва-едва заметной...
Такой исход народолюбия представлялся Успенскому не только единственно возможным, но и желанным, ведь «самый лучший жизненный результат, которого я могу желать,— это именно быть «потребленным» народною средою без остатка, даже без воспоминания, подобно тому как не вспоминается съеденный час назад кусок бифштекса» («Крестьянин и крестьянский труд» (1880) (Успенский 1950.